Мальцев

Из этой плеяды, хотя совсем иного призвания, и Николай Фёдорович Мальцев. Он старше Юрия Григорьевича — воевал, — но что-то в их облике, безусловно, есть общее: сущность их, что ли, проступающая наружу ?

Николай Фёдорович, как и Михаил Аверьянович, отец Виталия Пихули, в сорок третьем году, после освобождения города нашими, был призван в армию, попал под печально известную Лепетиху. Довоевал до Победы. Потом — долгие годы — председатель колхоза; и до сих пор вспоминают люди то время процветания — при Николае Фёдоровиче, — те и справедливую требовательность, и душевность, и, уж если кто заслужил того: и жёсткость к разгильдяям и ворам. Часто можно слышать сетования на то, что, к сожалению, совсем не такие люди, как Мальцев — сверху до низу, — правят сейчас Украиной.
Николай Фёдорович — председатель районного Совета ветеранов войны и труда. Нам с Соней, к счастью, приходится с ним общаться: как-никак, „дети войны»; а в прошлом году, накануне 22 июня — Соня приезжала как раз из Германии, — ездили с ним, в составе делегации геничан, туда же, под Большую Лепетиху: в Рубановку, село, где столько братских могил, да и косточек, по сию пору не захороненных по полям-буеракам, что сердце обливается кровью. Твоё — лишь вскользь коснувшееся войны, а что же говорить о тех, кто здесь умирал!

Николай Фёдорович не произносил речей у этих могил (говорили другие); он молчал и смотрел — на эти обелиски, то безымянные, то с выбитыми на них малой толикой: десятком имён…

Я вспомнил дяхана. Он ушёл отсюда когда-то, не выдержал; остался в живых. До смерти потом его мучила совесть? Не оттого ли порой заглядывал в рюмку?.. Как судить, и имеем ли право мы с Соней, если любили его, и он любил нас.

Весь тот день почти, в Рубановке, накрапывал дождь (мне пришлось — разве мог я не захватить сюда аппарат? — снимать из-под зонтика), и только к вечеру, когда садились в автобус, в обратную дорогу в Геническ, чуть распогодилось, и дождь перестал.

За селом уже, с краю желтеющего хлебного поля, остановились, раскинули скатерть-самобранку — полиэтилен по траве, ещё в слезах после дождика — и помянули, чем бог послал, тех, в большинстве своём безымянных, кого бросили когда-то под Лепетиху, на этот «Никопольский плацдарм». И так ли уж не пробросались теперь памятью мёртвых, если не все ещё захоронены?..

Николай Фёдорович сказал здесь два слова. Соня прочла свой стих — о них, безымянных. Мне, как и ей, наверное, было грустно вдвойне — и от памяти этой кровоточащей, и от того, что ждала разлука нас с нею: ей зачем-то ещё нужно было ехать в Германию, ту самую, или другую уже, которая пропахала не зарастающий след и по нашей земле, и в сердцах всех этих, рядом с нами, людей.

Ветер гнал тучи над полем дозревавшей пшеницы; снова стал накрапывать дождь. „По машинам!..» — скомандовал Николай Фёдорович Мальцев. Как и Мальцев, из селян изначально, вполне так можно сказать, и друг детства моего, с того же сорок третьего года, Лёня, Леонид Григорьевич Колбасенко. Я уж не раз поминал его — а тут, к слову — и без всякого круга.

Помню, папа его, дядя Гриша, развозил по городу хлеб на лошадке — от пекарни по магазинам. Невысокий, в серой кепочке с пуговкой, голос с хрипотцой, неунывающий, по-моему, никогда; он шёл, держа вожжи, частенько рядом с лошадкой: чтоб не перегружать, „старушку», когда зелёная фанерная будка полна была хлебом. Мерно постукивали колёса по булыжнику мостовой, и какой аромат этого генического, выпеченного талантливо хлеба (нет такого теперь — утеряны рецепты ? ушли навсегда мастера ?), с хрустящей поджаристой корочкой, неповторимого вкуса, хлеба нашего детства — уже после сорок седьмого, голодного, — какой аромат развозил он по улицам города! Разве забыть ?

Нет, к хлебу Лёня пришёл не сразу, не вдруг. Железнодорожный техникум после школы, кочегар на паровозе, помощник машиниста. А потом взяла да земля потянула — окончил Сельскохозяйственный институт в Мелитополе и вернулся домой. Здесь, в колхозе, в селе Фрунзе, неподалёку от города (это туда уходили мы в сентябре сорок первого, ещё с мамой, когда заворотили нас немцы, мотоциклисты), и проработал он едва не всю жизнь. В конце концов, стал главным инженером хозяйства, большого, успешного. И хлеб сеяли. И сады ломились от фруктов. А какое поголовье скота — свиньи, коровы, овцы!.. Потом, с его опытом, в районном Сельхозуправлении, уже во времена развала вселенского, несколько лет работал — до пенсии.

Кстати, и он, и Мальцев говорят в один голос, что большие хозяйства — не так уж и плохо! Есть свои преимущества по сравнению с фермерством, тем более, в нашем правовом беспределе. В хозяйствах, таких, как у них, зажиточно жили люди, уверены были в завтрашнем дне.

Конечно, когда палкой, винтовкой, вернее, загоняли в колхозы, оно Голодомором и кончилось. Но когда из войны-то поднялись, да Умная Голова (это уже от себя говорю — они о себе не скажут), и более-менее независимая хотя бы от Горкомов и прочего, тут, и как ещё, разворачивались да богатели. И сколько, хотя бы в районе нашем, было колхозов-миллионеров! Всё разрушено теперь — больно смотреть.

С этой стороны, во многом просветил меня Лёня.

Мы с ним иногда собираемся на мальчишник — он да я, — покупаем пачку магазинных пельменей, да помидоры там с огорода или джуралка, смотря по времени года, да четвертинка коньяку или водки (нам этого хватает, вполне), и решаем, бывает, чего не бывает, „мировые проблемы».

А.Прихненко. Геничане