Чумаков и Будзинский

Все ? Никого не забыл ? Ну, если и так, добавлю по ходу пьесы. Пьесы, кстати, ставил как раз Володя Чумаков — режиссер. В Районном Доме культуры. И не только здесь — и по району ездили, и в область, в Херсон, и до столицы, до Киева добирались. И театр этот самодеятельный или аматорский, как теперь говорят, при нём и вышел в Народные.

Володя — росточка небольшого; как тут сказать, соизмерить, если примерно того же, что я? Тихий, покладистый, как будто бы незаметный. Безотказный и обязательный, если бы время от времени не выбивало его из колеи пристрастие к Бахусу. Если б не это — не человек, а золото, не говоря уж о талантах его. Работал корреспондентом, ответственным секретарём в газете. Ещё на заре этого дела, досконально освоил компьютер. Набирал и газету, и писал толковые очерки. Стихи — для себя, но иногда тоже печатал: душевные и без трескотни пустопорожней, как оно с иными случается, о себе, как правило, слишком уж мнящими, а то и не разумеющими в стихах ни бельмеса.
Из газеты — как раз в бытность Виктории Сухоруковой в отделе культуры — ушёл в режиссёры. Собственно, это было для него незабытое старое: и прежде работал, и образование имел соответствующее. Кстати, на этой театральной стезе, так сказать, был однокурсником Юрия Богуцкого, в то время, о котором пишу, министром Культуры Украины.

Семейная жизнь — причин не знаю, да и не моё это дело — у Володи не задалась: остался один; жить было негде. Виктория и пристроила тогда его на житьё временное в пустовавшем доме Николая Николаевича Писанко.

Это было после смерти — и тех похорон в мешке полиэтиленовом — Лидии Николаевны; я об этом крайне грустном упоминал. Дом оказался „бесхозным». Но вскоре, как оно водится, отыскался в Москве племянник её, живущий вроде безбедно. Приехал заниматься наследством. И вот, с его согласия, Виктория и поселила в доме Володю — чтоб присмотреть, чтоб не растащили чего, пока племянник этот (здоровый амбициозный мужик), не вернётся сюда через год, или как там получится у него, для оформления дел. Как уж оно вышло, но уезжая тогда, он увёз с собой изрядное количество работ Николая Николаевича: вроде как выдрал из горла — наследник! — и у Виктории в Отделе культуры, и в музее Краеведческом, у Евгении Ивановны Мижуры.

Какой, наследник! Когда прямые наследники были — внуки Николая Николаевича; да только потом уже их отыскали музейщики.

Володя и прожил в этом доме год или чуть больше того: и за домом присматривал, и за „хозяйством» — на последние гроши собачек кормил. Зюка, та увечная, с её висящим до земли животом, и другая, что обитали вместе с художником на диване его, при нём были живы ещё.

Я, по какому-то случаю, уж не помню, оказался как раз в Отделе культуры, когда Виктория предложила мне — и Володя здесь был — съездить вместе с ними обоими туда, на улицу Фрунзе: приехал, де, племянник, звонил, и зачем-то зовёт. Втроём и поехали — машина Отдела культуры; с шофёром.

Лишь спустились во дворик, мимо развалюшки, такой памятной и такой дорогой — мастерской Николая Николаевича когда-то, — как племянник этот вывалился из дома, и с пеной у рта, к Володе: тут не досмотрено, за свет не уплачено, и прочая, прочая!.. Схватил Володю за плечи — здоровила на маленького! — и тащит: де, пока не рассчитаешься за всё, не уйдёшь!

Я, с матом даже, по-моему — эк, горячка, спичка, за собой это знаю! — бросился тут же: Володю — за руку! Оттащить, вырвать! Спасибо, шофёр тут слетел ко мне, в мгновение ока, на помощь. Вырвали мы вместе Володю — и ходу, к машине! Виктория нам машет: быстрее! Сама осталась во дворике с этим разъярённым, вроде интеллигентным, племянником.

В чём уж она убеждала его, не знаю — верно, что благодарить бы Володю за дом присмотренный, а не так по-хамлетски! — но он за нами не побежал; поговорили они — и мы убрались восвояси.

Потом посчастливилось Володе встретить хорошую женщину, и он был и обогрет, и понят в лучшем своём, и позабыл на время о Бахусе. Не оттого ли и в театре всё ладилось у него как нельзя лучше; уже и после ухода Виктории, после „ухода» её с поста.

Я думал, что по таланту его режиссёрскому (а постановки его, для нашей провинции, по крайней мере, были не что-нибудь, а явление), он достоин был и не такой ещё сцены! Была мысль, подворачивалась возможность — сам за себя он не скажет по скромности! — снестись с Юрием Богуцким, министром, его однокашником. Намечалась поездка в Новую Каховку с концертом, а там и фотовыставка летучая небольшая — и я должен был ехать. И было известно, что будет там как раз и Богуцкий. Как тут было не воспользоваться моментом.

Поездка, концерт, фотовыставка — всё состоялось, да вот только, из-за каких-то дел у него неотложных, министр не приехал. Мне казалось, Володя тоже ждал этой встречи и был расстроен тем, что не состоялась.

Я не посвящал его в свои планы заранее — чем практически мог бы помочь, допустим, доберись до министра? — и тоже был расстроен по-своему: за товарища.

Товарищем, настолько близким душе, как Володя, Вячеслав Будзинский мне не был. Хотя я знал его с детства; он был даже родственником Коли Великолуга, друга с тех времён ещё, когда мы переселились на улицу Кирова, когда с ним и с Колей Осадченко тянули по деревьям „шпиёнскую» линию связи и
прочее.

Вячеслав или Слава, как и многие мальчишки тогда, что были постарше нас, мелюзги (хотя, краем, перепало и нам), не избежал повального увлечения, если так можно сказать об этом, передовой — местом на Арабатской Стрелке, где шли военные действия, где были ещё блиндажи и окопы, а главное, лишь стоило чуть покопаться, — миномётные мины, снаряды, изувеченное оружие, патроны… Кончилось это тем для него, что остался без руки, и со зрением возникли проблемы.

Сперва худо-бедно он всё-таки видел. Успел окончить филологический факультет пединститута. Преподавал в школе. Женился. Рос сын.

Уехав работать на Дальний Восток, я надолго потерял Славу из виду, а когда возвратился, он был уже совершенно слепым. Иногда я встречал его в городе в сопровождении сына, давным-давно уже взрослого, а чаще и одного. Он, высокий, простоволосый, с чуть откинутой назад и в сторону головою, как бы прислушиваясь — и так и было, наверное, — довольно быстро шёл с палочкой по тротуару, постукивал ею перед собой или, нащупав бордюр, уверенно переходил через улицу.

Когда встречал его одного — он шёл, как правило, в вечернюю школу, — я, поздоровавшись, брал его под руку, не занятую лыжной, без кружка, алюминиевой палкой, всякий раз забывая, что это протез, и всякий раз ловя себя на том, что, прикасаясь к этому твёрдому и холодному, неживому, могу его как-то шокировать. Но этот этап, видимо, им был пройден давно и, если и останавливал на этом внимание, то только моё.

А.Прихненко. Геничане