Доктор Струмпэ из Геническа
Доктор Струмпэ. Геннадий Антонович. Какой уж он доктор, не знаю. Сам он говорит на сей счёт одно, а люди, зачастую, другое. Я не буду здесь их повторять. Отношения мои с ним — а причина, главным образом, та, что с Любимовым, — складываются неоднозначно, неровно. Возраста он Владимира Ганзина.
Действительно, доктор, медик, и долгое время работал. Человек умный, начитанный, эрудированный. По части „разговорчивости» — не уступит, пожалуй, Володе Шпаку. Однако, скажем, если тот — художник, творец, то Геннадий Антонович — увы… Так, по крайней мере, мне кажется, хотя он и мнит себя таковым.
Самомнение… Вот беда из бед для нашего брата. Мёртвый якорь, если что-то в нас и было заложено. Он пишет в газету — очерки, умные, неплохие; снимает — набил руку и в этом. Но творчество ли то, что он делает? Опять-таки не мне говорить.
Суть натянутых отношений наших не в этом, не в конкуренции какой-то там или зависти. Не хотелось здесь мельчить, да придётся. „Жидовочка» — за глаза, с его вечной усмешечкой, в адрес Сони (хотя встретив её в городе, он рассыпается в комплиментах), это как раз и отвратило меня окончательно от него.
Это подленькое, каков бы ни был, всё насмарку сводит для меня в человеке. Отношения не порвались, да он чувствует мою неприязнь. Ничего не могу поделать с собой.
Неприязнь — одно время ко мне, — знаю, испытывала Светлана Рудникова. Она — дочь моей одноклассницы; консерваторское образование, пишет стихи; естественно, как я мог к ней относиться! Она готовила стихотворный сборник, первый свой сборник, и попросила меня написать к нему вступительную статью.
Перечёл и раз, и другой её рукопись, потом прошёлся с карандашом по ней. Отдавая Светлане статью, обратил внимание её на эти пометки. В статье такого рода, как водится, был и аванс человеку, действительно, творческому и обещающему, и не мог умолчать я о том, что надо бы дальше работать и быть взыскательнее к себе. В общем, статья как статья — в поддержку первенца, птицы, которая становится на крыло.
Однако сказанное мной и помеченное, Светланой воспринято не было; статью мою вступительную, как потом оказалось, она забраковала, и дал её — и вошла она в книжку — другой человек. А со мной отношения стали натянутые: ниточка едва не рвалась. Отчего — конечно же, понял, когда взял в руки уже книжку её. И статья другая, хвалебная, и из того, что правил карандашом, ничего-то, ровным счётом, она не взяла, не задумалась. Что ж, печально, если человек останавливается на половине дороги.
Проходит время — и тут она меня как-то встречает, и смущённая, и, вижу, совершенно другая, чем недавно ещё, пытается улыбнуться: „Александр Владимирович!..» Что тут скажешь?
Отлегло от сердца — поняли, наконец, мы друг друга. И стихи её с той поры, и во второй уже книжке, стали гораздо сильнее — уже дилетантства в них нет. А теперь и Гимн города нашего с её словами идёт. И словами — и музыкой !
От музыки в нашем городе неотделимо имя Юрия Григорьевича Тхурша. Когда вечер был мой, в зале Музыкальной школы как раз, с Олей, ведущей, королевской-то женщиной во главе, вот тогда я с ним и познакомился ближе. Светлана Рудникова, к слову, заканчивала эту же школу — по классу скрипки.
Юрий Григорьевич — пианист. Молодым совсем, и он, и жена его, музыкант тоже, приехали из России на Украину, в Геническ. Прижились — и остались. Оба преподавали. Одно время Юрий Григорьевич был и директором школы, но дела административные, хотя все говорят, был хорошим директором, всё-таки отвлекали от главного. Вернулся полностью в музыкальный свой класс, к инструменту. И не только. Народный оркестр эстрадной музыки — его детище (в 2000 году выступал во Дворце культуры ЗИЛ, на одной из лучших концертных площадок Москвы); джаз-оркестр — затем; и мечтал возродить симфонический — он существовал ранее в школе. Его ученики становились лауреатами — и за рубежом, на конкурсе в Италии, столице музыки, тоже.
Умел дело делать Юрий Григорьевич, но не умел болтать, говорить красиво. Я был свидетелем тому — на торжестве по случаю открытия выставки Семилетова (это будет чуть позже), он читал своё выступление по бумажке. Это, в глазах моих, ничуть не умалило его. Наоборот, почувствовал в нём собрата; тем более, возраста со мной одного, и детство военное, сиротское за плечами.
Как играл — слов не подберу! — его джаз-оркестр… Музыканты — все в белом; он тоже — только спиною к залу, на сцене Дома культуры. Летают руки его. Вторят им, малейшему их движению, инструменты. Какая слаженная работа, неимоверная лёгкость какая, за которой будто и не было трудов до изнеможения.
И — замерший, затаивший дыхание зал. И — не стихающие аплодисменты! И он теперь оборачивается, может позволить себе; склоняется в полупоклоне — благородно-седой, сдержанный, скромный и здесь, кажется, на пике возможного.
Завижу его, ещё издали (идёт по проспекту Мира из дому, с портфельчиком с нотами, к своей Музыкальной школе), — и станет как-то и радостнее, и легче на сердце: живёшь в одно время, в одном городе с этим и простым, и удивительным человеком.
Да и разве с ним лишь одним?!
А.Прихненко. Геничане
