Геничанин Шпак
Володя Шпак, когда я с ним познакомился (в его мастерскую привёл меня Семилетов: мы делали тогда альбом «Художники Геническа»), занимался керамикой.
Она поразила меня! Это была обожжённая глина, небольшие, двух-трёхфигурные, чаще „юморные», композиции, сценки. Но как, в грубом, казалось бы, малопригодном для этого материале, удавались художнику и лукавство какого-нибудь заломившего шапку смушковую усатого запорожца, и мудрость неожиданно доброй души бабы-яги на метле, и витавшая будто бы в воздухе лайка бессмертных Одарки и Карася, и еврейский, с незлобивой подковыркою, юмор какого-нибудь в полупоклоне согбенного Янкеля, не говоря уж об одухотворённости — живых безусловно — всяких там весёлых козликов, задумчивых рыбок и распевающих птичек! Для меня всё это было чудо поистине.
Обжигал он всё это в муфельной, довольно внушительного вида печи. Она пожирала массу электроэнергии. Что делать, денег на это не было (как и постоянной, на вольных хлебах, работы) и приходилось „искать выход из положения» — тут, в делах электрических, он тоже собаку съел, достиг определённых успехов.
Мастерская, самостоятельно слепленная, была на подворье, „в огородах», поодаль от старого домика, где жил он с женой, сыном и матерью. Самодельные полки уставлены и готовыми изделиями (они сбывались с трудом, поживее разве что — в курортный сезон), и ещё не обожжёнными, ожидавшими очереди на печку. Тут же, под окном, он и работал, мял — руками крепкими — глину, лепил, порой на ходу фантазируя.
Не знаю, чем, но он напоминал мне — и потом я бывал у него — своих персонажей, хотя, казалось бы, что с ними общего? Коренастый, среднего роста, лысеющий со лба, крутого лба, с почти квадратным лицом. Борода, переходящая в бакенбарды или просто не убираемую вольную поросль, была чёрная, с едва намечавшейся проседью (то брил он её, то опять отпускал); кустики бровей — и только у переносицы. У него были какие-то определённо еврейские корни, чего он не прятал, а частенько даже этим и козырял.
А собеседник или, быть может, оратор, скорее, Володя — из одарённейших. Разговор с ним очень скоро превращается в сплошной монолог. Человек разносторонний; одна его мысль цепляет другую (есть такая коробка с салфетками: потянул одну — а другая за ней!), и втиснуться со словом своим тебе некуда, да и незачем даже. Слушать — не переслушать его, хотя от передозировки чего бы то ни было, и этого тоже, как известно, бывает и худо.
Однажды мы ехали с ним в Херсон. Там была выставка небольшая. Он вёз керамику, Семилетов — картины свои, я — фото. И вот, угораздило же меня (я не понял, почему, как на обречённого, усмехнувшись, взглянул на меня Семилетов) сесть в автобусе рядом с Володей; места свободные были.
Я намеревался, когда, скажем, невозможно, в дороге читать, что случается на наших ухабах, смотреть, за милую душу, в окно на летящий мимо, меняющийся пейзаж. А то, уже глядя невидяще за то же окно, искать в уме трудную рифму к какой-нибудь ещё с вечера пришедшей тебе и не дающей покоя строке. Или просто, ни о чём не думая и забывшись, слушать хорошую музыку, которую, наконец, привстав и пройдясь перед тем по эфиру, оставит (видно, вкусы наши совпали) звучать из динамика сидящий впереди, на откидном сиденье, сменщик-водитель.
Однако розовым мечтам моим не суждено было сбыться! Ах, этот Семилетов — ещё усмехался!..
Пять часов до Херсона — разве что с десятиминутным, о, счастье, перерывом в Каховке на спасительный туалет ! — не умолкал, не выключался, отчаянно жестикулирующий при этом сосед. Чем только ни пополнилась разваливающаяся к концу дороги моя голова: от подробностей жизни родоначальника пуантализма (масляная живопись точками или мелкими мазками) француза Жоржа Сера, до цен — позарез необходимых мне ! — на шкуры гуанако в Сантьяго.
Грех, конечно же, сетовать: для человека пишущего подобные попутчики — клад, однако, пусть простит мне Володя, обратную дорогу я проделывал уже в соседстве ином.
Соседство здесь на страницах моих, художников таких разных, о которых говорил я чуть выше, с одной стороны, можно сказать, и случайно, но не случайно — с другой: так ли, иначе, кто больше, кто меньше, наследуют они учителя своего Николая Николаевича Писанко.
Владимир же Ганзин был самоучка, до всего доходил сам. Служба на флоте, потом долгое время — художник-оформитель на автопредприятии. Его картины нравились геничанам — писал он маслом, — морские пейзажи востребованы были и здесь, и охотно покупались летом приезжими, отдыхающими.
Если говорить о моём отношении к его живописи, то более трогали сердце ранние его этюды, картины (на них был чаще старый, послевоенный Геническ), ибо писать — после Айвазовского — море, и особенно лунные ночи на море, к чему имел склонность Владимир, тут надо было иметь не только мужество, но и талант соответствующий. Мужества, по крайней мере, Владимиру Васильевичу, крепкому, высокому, статному человеку (наверняка, не только на морскую форму заглядывались в своё время девчата!), было не занимать.
Ну, а если от мужского начала, как к противоположному, переметнуться тут к женственности, так сразу встаёт передо мною Оля Мелимука. Я впервые увидал её летом, в год приезда моего в Геническ, по-моему, или на следующий. Мы с Соней провожали Ларису в Одессу, она, я говорил уже, приезжала проведать могилу мамы и повидаться с двумя одноклассницами своими (выпуска 1941 года!), и вот, на автостанции, когда сидели на лавочке, дожидаясь отправления автобуса, мелькнула в поле зрения моего проходившая мимо, поодаль, необыкновенно прекрасная, обаятельная, кажется, женщина.
„Олечка, Оля!..» — приветствуя, привлекая внимание, неожиданно для меня, именно ей, махнула рукою наша Лариса. Та обернулась на голос — подошла, улыбаясь. Что это была за улыбка!.. Если б — такая! — да предназначена мне… „Лариса Николаевна, вы?!» — и она поздоровалась и с Ларисой, и с нами. Что это был за голос божественный, в дополнение к улыбке!
Поле нескольких слов между ними, она не задержалась, торопилась куда-то. Я провожал её взглядом: босоножки, брюки, лёгкая белоснежная куртка… Ах, сбросить бы эдак лет двадцать, чтоб уравняться с ней более-менее, да подрасти на десяток бы сантиметров — и полетел бы я вслед за нею, не думая!.. Как виденье, была — и исчезла.
Оказалось, Лариса ехала — рядом сидела — вместе с ней из Одессы. Выживать-то надо — Оля торговала обувью, возвращалась домой с оптового рынка на „Седьмом километре». Сидя рядом в автобусе, часов семь или восемь, как не разговориться, не познакомиться.
Вскоре — не ждал, не гадал — судилось познакомиться с Олей и мне. Каким образом ?
А.Прихненко. Геничане
