Низовой ветер. Глава четвертая
Дождевые потоки, черные по обочинам, мутно-рыжие под уличными фонарями, резво обгоняли Максима Гордиенко на асфальтированной дороге, пенясь, бульбясь и сплетаясь друг с другом. Холодный ветер резко и бесцеремонно подталкивал Максима в спину, выдувал из-под дождевика остатки домашнего тепла, срывал и куда-то нес листья с деревьев. Только мысли не мог развеять…
Для того чтобы Максим быстрее добрался в лагерь юных моряков, дежурный горотдела выделил машину. И сейчас, идя ей навстречу, Максим будто допрашивал сам себя, сам оправдывался:
«Четверых унесло в море. Это по твоему приказу, Максим Максимыч, ребята несли на катере круглосуточную вахту в любую погоду. Зачем?»
«А зачем тогда вся эта затея с морским лагерем, если лишать ребят возможности испытать себя?»
«Да, но можно было не лишать их этого и не подвергать опасности?»
«Чепуха. Подростковая пора — это пора самовоспитания и самоутверждения. Ребята жаждут встречи с опасностями настоящими, а не поддельными. Я много раз видел, как радуются ребята победе над страхом и пусть маленькой, но настоящей победе над стихией. А победа над самим собой, как известно, рождает уверенность и гордость на всю жизнь».
«Пусть так. Но уверен ли ты, что сегодня выдержат эти четверо?..»
Такой уверенности, увы, не было. С неделю назад в детской комнате милиции Максим писал заявление, чтобы Николая Черномора и Сашу Симонова сняли с учета. Перечитывал свои и чужие записи в их личных делах и сейчас мысленно перелистал их снова…
Отец Черномора разбился на мотоцикле, мать вышла замуж и куда-то уехала, оставив Николая своим родителям. Черномор подружился с каким-то Артемом и уже в четвертом классе носился с самопалом, пока случайно в классе не выстрелил. Хорошо еще, что шарик в потолок срикошетил. Простили. На каникулах заставили носить цементный раствор на школьный чердак. Подкараулил, когда рабочие зазевались, дымоходы зацементировал. Хотели из школы за это исключить — ребята из класса горой за него. Директор школы рассказывал Максиму, что на том собрании Черномор стоял бледный, сверкал черными цыганскими глазами, но не оправдывался и прощения не просил.
К нему, гордому и резкому, ребята потянулись и в лагере. Заметив это, Максим назначил его командиром отряда, и не ошибся. Конечно, не в благодарность за это назначение, но Николай как-то сразу переменился: почувствовал, что на него надеются, от него и его подчиненных ждут хорошего.
Вместе с Черномором привезли тогда Симонова, а через день — Германа Коровина. То был год, когда Максим Не переставал удивляться многообразию обстоятельств, приведших ребят в лагерь трудновоспитуемых.
Сказать, что Саша Симонов просто мечтатель, значит, не сказать о нем ничего, вернее, сказать совсем немного. В любое время и в любой обстановке Саша мог уйти в себя, уйти в какой-то свой выдуманный мир и подолгу жить в нем. Иногда, забывшись, смеялся или плакал, а если его грубо обрывали, он вздрагивал, втягивал голову в плечи, будто ждал удара, шарахался от всех. Днями он мог ни с кем не разговаривать и считал это вполне нормальным. Только один раз на кубанском берегу возле костра, когда все ребята, утомленные многочасовой греблей, уснули, Саша Симонов не раскрылся, нет, а словно пригласил Максима поприсутствовать в своих раздумьях.
Сумерки стояли теплые, тихие, искры от костра летели к небу, замирали на месте, и порой не понять было — искры то или звезды. Дробилась вода у берега, мягко шлепала по отшлифованным камням, в траве за бугорком время от времени слышалось какое-то глухое старческое покряхтывание — то море и берег плели свой нехитрый и вечный разговор.
Максим дописывал дневник, все ближе придвигаясь к потухающему костру. Саша сидел рядом, по обыкновению уткнувшись подбородком в колени.
— Максимыч,- вдруг сказал он, не поворачивая головы,- с парашютом вы когда-нибудь прыгали?
— Нет,- откликнулся Гордиенко.- А чего ты об этом спросил?
— Так,- Саша задумчиво смотрел в костер.- Я когда книжку читаю, я проглатываю ее всю, а потом только переживаю. И получается так, будто это я там, в книжке — то я в Москве, то я в пустыне. А вот в одной книжке меня поймали гестаповцы, а Оленька Ерохина летела ко мне на связь и прыгнула с парашютом. Она из нашего класса…— Саша вдруг запнулся, как-то странно посмотрел на Максима, медленно поднялся и пошел вдоль берега.
Гораздо позже Максим узнал, что Симонов действительно «проглатывает» книги, не запоминая ни их названий, ни авторов. А после, как он сам сказал, «переживает» чужое время и чужие судьбы. И цепко, до исступления держится за них.
Но когда он сам возвращается из мечтаний, поражает всех своим неожиданно простодушным и одновременно таким скептическим практицизмом.
«Я старший сын в семье матери-одиночки,— как-то сказал он Максиму.- Порядочных пап у нас никогда не было, а нас семеро всего. Научился я вязать морской узел-удавку. Показал матери. Восьмой, говорю, родится — удавлю. Самим жрать нечего. Вот она в милицию меня и привела»
Герман Коровин был в лагере единственным приятным исключением — милиция никогда к нему претензий не имела. Коровина привез отец, предварительно согласовав с дирекцией Дома пионеров. Был Гера слишком медлительным, слишком засахаренным, что ли. Но и он сейчас далеко не тот, что был три года назад. Раскочегарило его море…
Да, если бы только эти трое были на катере, Максим с определенной уверенностью сказал бы:
— Справятся ребята и с этим штормом.
На «Малыше» сейчас еще и Валерка из детской киностудии, и Володя Диченко. Первого Максим почти не знал, да особо и не присматривался к нему, а Володя Диченко — приемный сын Зосима. Как поведет в шторм себя потомок поредевшего ныне рода браконьеров?
Максим приостановился: «Не слишком ли опрометчиво поступил я, приютив в лагере Диченко, не имея на то разрешения родителей? Не слишком ли?..
Эх,- отмахнулся Максим от этой вдруг возникшей мысли.— Бог не выдаст, свинья не съест. Еще не обо мне речь. Об их жизнях…»
И не так, кажется, давно был тот изнуряюще жаркий день, когда с ними с первыми решили пройти на шлюпках донским рыбным заповедником.
— Там же сазаны, как поросята! — сразу засуетился Симонов, перетаскивая удочки с катера в шлюпку.- Честное слово, вот такие рыбищи!
Все знали, что сазана Симонов еще в глаза не видел, но на этот раз не обрывали его: загорелись тем же. Черномор отрядил Геру Коровина накопать червей. Максим заметил, остановил:
— Со снастями через заповедник не пойду.- Обычно он не слишком сдерживал ребят, если им чего-то здорово хотелось, стараясь лишь, чтоб все было в разумных пределах, но сейчас стал на своем:
— Запрет — для всех запрет.
Черномор, ни на кого не глядя, хрипловато распорядился:
— Ладно, парни. На весла.
Симонов набычился, косясь на Максимыча, но удочки все же перебросил на катер. По правому берегу в устье Дона от высоких раскошных верб плотная тень достигала середины судоходного канала, и там по желтоватой воде, казалось, медленно плыл отраженный берег. В пахучей прохладе под густыми осокорями вытехкивали казацкие соловьи, и таким покоем, такой волюшкой веяло от берегов, что гребцы замолкали с открытыми ртами то вдруг взрывались восторженными воплями:
— Ах ты.-ы…
— Хоп, зеленая черепаха нырнула!
— Черепах зеленых не бывает! — Ну да-а?
— Вон, вон, гля, коряга, как тигра полосатая! Коровин молча сидел на корме, был занят чем-то своим, но, когда ребята откричались, словно спросонок, сказал:
— Сороки тут водятся. Очень любопытные и понятливые.
— И не съедобные,— добавил Симонов.- Я пробовал. Сразу же за излучиной реки ошвартовались к мостику возле сторожевого поста. По местным правилам надо было испросить разрешение на проход заповедником.
На узком мостике из трех кривых позеленевших досок стоял высокий и худой, до черноты загоревший мужчина в вылинявшей капитанской фуражке. Слева от него — краснокожий от недавнего солнечного ожога округлый коротыш в пижамных штанах. Не успел Максим толком отрекомендоваться, человек в фуражке нетерпеливо махнул рукой: проходите.
— А как вы думаете, кто это при пижаме? — тихо поинтересовался Черномор.
Начальство, видать,- так же тихо ответил Максим, глядя вниз. На длинном кукане под мостиком, живой еще, гулял метровый пупырчатый осетр. Над ним слабо шевелил плавниками огромный сазан, отливая червленым серебром, выше — щука килограмма на четыре с тарельчатыми жабрами, и совсем сверху — закачанная рыбья мелочь.
Человек «при пижаме», как его назвал Черномор, брезгливо оттопырив розовые губы, наборной тростью лениво шевелил рыбу:
— Эта хороша будет, эта, пожалуй, подойдет, эта тоже, — эту,— он небрежно сунул трость в гущу мелочи,— эту и предлагать совестно.
— А запрет — просто треп?
Это Симонов.
— Тогда и я плевать хотел на такой запрет!
Это уже Черномор. Максим обернулся, тихо и властно скомандовал:
— Весла-а на воду!
Очень медленно отходили тогда от мостика. Черномор нарочито скользнул веслом, и брызгами обдало краснокожего. Максим промолчал. Он впервые не мог прямо смотать ребятам в глаза и ждал вопросов. Но их не было.
Ночевали в устье Дона на катере, сопровождающем шлюпки и обеспечивающем безопасность похода.
Рассветную вахту несли Черномор с Симоновым и с явной неохотой разбудили Максима:
— Моторка под бортом.
Тот самый смотритель заповедника в капитанской фуражке, не глядя вверх, выбрасывал из шлюпки на палубу сизоватых чебаков и небольших лупоглазых сазанчиков.
— Уху сварите.
Симонов отгребал их от борта и громко пересчитывал. Черномор положил ему руку на плечо:
— Пусть забирает назад. Сейчас запрет.
Симоное крякнул, ошарашенно глянул на Черномора, на Максимыча. Потом снова пододвинул рыбу к борту.
— Правильно. Пусть забирает. У нас и своих продуктов навалом.
Смотритель так и не глянул вверх:
— Это из браконьерских сеток. Все равно пропадет.- Моторка поспешно развернулась и нырнула в прибрежные камыши.
На четвертый день похода вдоль кубанского берега задул сильный противный ветер. Ребята на веслах выдохлись, перешли на «тягло». В шлюпках остались только рулевые, остальные пошли берегом «бурлачить». На мачте катера, дрейфовавшего в тот момент далеко в море, вдруг появился странный сигнал. Кто-то расшифровал его так: получил пробоину, нуждаюсь в помощи.
Как гребли ребята! Больше часа — и ни мгновения передышки. А Максим, завидя с катера необычные гонки, решил, что на шлюпках кто-то серьезно заболел или получил травму, и начал готовить медикаменты.
А на мачте был не сигнал. То Максим вывесил для проветривания три связки копченой колбасы.
Долго смеялись эти «трудные» мальчишки над своей ошибкой, с гордым интересом рассматривая на ладонях кровавые волдыри. Об этом случае кто-то рассказал московскому журналисту, и, когда жухлые листья вмерзли в лужицы, в «Пионерской правде» появился рассказ.
Ребята на теоретических занятиях хитровато поглядывали на Максима, а потом не выдержали:
— Читали, за нас «Пионерка» пропечатала? На весь Союз!
— Не читал,- признался Максим. — Сын у меня еще в возрасте «Мурзилки», а газетный киоск от меня за два квартала, да еще и не по пути.
То, что было напечатано в газете,. Максиму пересказали наизусть, а той же ночью его разбудил звонок начальника районной милиции:
— Ты в окно смотрел?
— Вы имеете в виду снег?
— Ты хорошенько смотри!
— Ну… сильный…
— Глянь, что твои юнморовцы внизу сотворили!
Максим оставил трубку, вышел на кухню — смотреть оттуда не мешал балкон,- глянул вниз. Там вплотную к заборчику палисадника, загораживая проход, стоял красный газетный киоск, слегка припорошенный свежим снегом…
A еще в тот памятный первый поход Коровин у какого-то мужика четырех щенков забрал. Тот их топить принес.
Сколько было радости! Трое потом, правда, без материнского молока погибли, а одного Коровин выходил. Назвал Матросом, а выросла Матросиха с овчарку ростом. Теперь слепые щенки по лагерю тычутся… Тычутся, а четверо ребят где-то в море…
Максим резко остановился, поднял голову. Прислушался к ветру, пытаясь представить, что сейчас творится на море.
— Да выдержат! — сказал он вслух и шагнул навстречу засветившимся в конце улицы автомобильным фарам, стараясь не ступать в ручьи, хотя в туфлях уже чавкала вода.
Подумалось еще: «Отчего это вдруг Басалай звонил сразу в милицию, а не мне, как договорились? Неужели обставляет себя вешками — я тут ни при чем, обходите меня стороной? Ладно. Разберусь».
